| Главная |
ВО ИМЯ ТЕХ, КТО ПОМНИТ, ВЕРИТ, ЛЮБИТ |
|
Сны Так получилось, родной, что с некоторых пор твои сны стали приходить ко мне...
На будильнике яркой зеленью горят цифры - три часа ночи. В нашей спальне темно и по-ночному тихо – это значит, что все звуки, на которые днем не обращаешь внимания, в сумрачном мареве приобретают особую отчетливость и значение... чуть шелестит легкая занавеска над приоткрытой форточкой, скользят по потолку, призрачно шурша шинами, быстрые тени от проезжающих по нашей улице запоздалых машин... слышно даже, как в соседней комнате уютно посапывает в кроватке набегавшийся за день сынишка... Ночные звуки умиротворяют. успокаивают, уговаривают неспящих, словно в детской колыбельной: «ну что это вы, в самом деле, непокойные такие: все спят, и кошки, и собачки, и птицы на соседней березе еще не проснулись, и вам еще целых три, а то и три с половиной часа осталось до заливистого электрического звонка, когда подъем-подъем-марш, всем встать, долой кровать... Это все потом, это все утром, сейчас – всем спать... Шшш...»
Я не сплю. Я только что видела твои сны.
Я помню, когда это началось. В тот студеный, насквозь продутый промозглым западным ветром и пахнущий гарью от жженой листвы осенний день – бывают такие дни, когда все валится из рук и надо выплеснуть накопившееся раздражение... А, вот и ты с работы пришел, вот и есть на кого... И пошло, поехало, слово за слово, обвинения, обиды, горечь, а, тебе еще мало, так я сейчас добавлю; вот, помнишь? пару дней назад было, я тогда смолчала, а сейчас не стану молчать, хватит; а еще...
Ничего не сказал, молча схватил сигарету и ушел курить в коридор, оттуда скрипнула дверь на кухню; бутылку рывком из морозилки (не видела, но услышала – всегда это слышу!), и тихо. Ну и сиди, я сама к тебе ни за что не подойду, хоть и понимаю уже, что виновата, что неправа, но сделать первый шаг? – не, мы гордые! Может, повезет, хоть посуду помоет, зараза. Повезло – вон, тарелками загремел. Полчаса еще тупо пялилась в телевизор в тайной надежде - вернется, попросит прощения (уже непонятно, правда, за что, но ведь так положено), обнимет, и все будет как надо... Не дождалась. Уложила сына, расстелила кровать, завернулась в одеяло, обиженно подставив спину непривычно пустому месту справа... Придешь, не сейчас, так попозже, никуда ты не денешься... никуда...
В ту ночь я не почувствовала, как ты пришел. Обычно, как бы крепко я ни спала, мягкое такое, осторожное проседание кровати справа подсказывает во сне: нет, совсем просыпаться не надо, только повернись, обними, прижмись, может, он замерз, может, ему просто будет приятно, вот мы и вместе, вот теперь ночь-полночь настала, и все обиды и заморочки дня снимаются этим предсонным объятием, теперь можно и покрепче заснуть. Тогда – не сработало. Проспала.
Проснулась позже, резко, рывком, как всегда просыпалась, если тебе снились кошмары. Это уже вошло в привычку – редкая ночь обходилась без стона, вскрика, шепота, то «я прикрою, Леху вытаскивайте, давайте, ну быстрее же... », то «уходим... к зеленке... два двухсотых»... Сколько лет прошло, а война все не отпускала тебя, держала цепкими стальными когтями, жадными, воровскими глотками пила твою кровь – все ей мало, все никак не напьется, сволочь, гадина! Как сейчас помню врача из реабилитационного центра, к которому записалась на прием скоро, очень скоро после того, как стала твоей женой. «Понимаете, вроде как неплохо со всем справляемся, но спать он совсем не может. Снотворное пачками глотать – это же не выход! Да и сами знаете, какое у них снотворное – пол-литра на нос и свободен. И так почти каждый вечер. Я же не могу сидеть сложа руки, доктор, подскажите, что я могу сделать, ведь что-то делать надо?..»
Пожилой психотерапевт выписал пару рецептов (пить ты эти таблетки все равно не стал, как я тебя ни уговаривала – они исключали выпивку), долго рассуждал о контузиях, о перенесенном шоке, о «чеченском синдроме», о «компенсационной терапии», потом вдруг как-то сгорбился, помолчал, устало махнул рукой, перешел на «ты»...
- Все это фигня, что я тебе сейчас наговорил. Ничего тут особо не сделаешь, девочка. Чуть смягчить можно, но это не лечится, даже у самых приспособленных. А с его спецификой... подумай хорошенько, оно тебе надо? Легкой жизни не обещаю...
Не очень-то и хотелось.
Вот и сейчас – привычно стряхнула с себя сон, повернулась – осторожно, чтобы не разбудить, а то ведь до утра не заснешь, знаю я тебя; просто погладить, пошептать ласково на ушко, повернуть, и они отступают, все эти дурные страхи-ужасы, растворяются в легком ночном воздухе. Не первый год вместе – притерпелась, привыкла, знаю, что и как делать – но я оказалась совершенно не готова к тому, что я увидела. Потому что ты - плакал.
Господи, какое же у тебя было лицо! Мне всегда казалось, что ты не умеешь плакать, что все твои слезы остались там, в босоногом детстве, над первой разбитой коленкой, а потом тебе стало стыдно, потому что мужчины не плачут, и ты заставил себя забыть – на всю будущую боль, раз и навсегда – как это делается. И вот – лицо твое было напряженным, беспомощным и жалким, на подушке около щеки расплывалось влажное пятно, а ты шептал, не просыпаясь: не надо, этого не может быть, не надо; и смотреть на это было невозможно, невыносимо, немыслимо. И я вспомнила, как кричала на тебя несколько часов назад, и меня захлестнула волна – стыда, любви, раскаянья, жалости, потому что я не могла даже представить себе, насколько ужасным должно было быть то, что заставило тебя плакать, пусть во сне, пусть ты не вспомнишь об этом наутро, неважно, но это больше не может продолжаться, это хуже любой пытки, ты слышишь?!
И тогда из глубины, из самого нутра своего, отчаянной молитвой неверующей я взмолилась – слушай, кто там есть, а там точно кто-то есть, наверху, над нами, ты можешь, я верю - сделай так, чтобы эти сны приходили ко мне! Уж если совсем без них нельзя, пусть и мне тоже достанется! Не мучай его больше; за столько лет редко когда выдастся спокойная ночь, еще реже светлое утро - а я крепкая, я смогу, я вообще не люблю спать – ну можно я возьму на себя хотя бы половину, чтобы было хоть чуточку полегче? Мы еще посмотрим, кто сильнее – я или эти призраки; я не боюсь крови, господи, я перестану бояться смерти, если нужно, да и нагрешить успела порядком, так что поделом мне, если все-таки будет очень страшно... Пожалуйста! Есть там кто? Господи!!
И сделалось по слову моему.
Утром мы проснулись, сделали вид, будто ничего не произошло, выпили кофе, чмокнули по очереди сынулю в макушку и разбежались по делам. Все как всегда. Но с той ночи твои сны стали попадать не по адресу. Сначала изредка, потом все чаще и чаще.
Иногда я думаю: как бы мы жили с тобой дальше, если бы этого не произошло? Как могла я все это время думать, что знаю тебя, не зная – этого? Не видя механика-водителя твоего БМП, с которым ты только что поделился крайней сигаретой, с разбитой вдребезги прямым попаданием головой? Не ощущая всем телом промокший и уже примерзающий к коже бушлат? Не испытав, как это – в первый раз всадить нож в живого человека, пусть врага, пусть последнюю сволочь – но – живого? Не почувствовав, как медленно расплывается перед глазами мир вместе с пятном на спине друга? Нет, я не знала тебя - и я благодарна за дарованное мне свыше горькое чудо.
Я видела, как умирают у меня на руках близкие – тебе, а значит, и мне – люди. Я пыталась разглядеть цель сквозь плотный, молочный туман, а потом вдруг лицо чеха оказывалось прямо перед моим и я отчаянно жала на спуск, но выстрела не было, и руки не поднять, и бородатое лицо продолжало висеть в воздухе, и я просыпалась в холодном поту, потому что никогда и никто не смотрел на меня с такой ненавистью... Я видела твоих друзей, которых уже никто не помнит, кроме их матерей и тебя; Леху, которого так и не смогли дотащить до санчасти, и Сашку, и Серегу-Зайца, и второго Серегу – Серого, и еще того, скуластого, по-татарски раскосого, по нелепейшей случайности попавшего к боевикам, где с ним творили такое, что невозможно выговорить, а не смотреть нам с тобой было нельзя - но не убивали, потому что хотели взять всю вашу группу, а он не сдал, и не назвал даже своего имени, и не хочет называть его до сих пор, приходя в твои – нет, в наши сны - и улыбаясь странной, словно вымороженной улыбкой... Я лежала вместо тебя, тяжело раненая, возле подорванной машины и гадала, успеют ли подобрать и довезти так, чтобы спасти руку; а время тянулось так бесконечно, убийственно долго... Я видела ребенка, симпатичного черноволосого мальчугана лет десяти, разорванного почти напополам автоматной очередью – твоей очередью! - с невыносимо взрослыми глазами, в которых застыло сожаление, что не успел добежать, не успел сделать все, как велел старший, и теперь Аллах ни за что не пустит его в свой рай... То, о чем я читала только в книжках про войну, врывается теперь в мои ночи, ночи девочки-отличницы с домашним московским воспитанием, врывается властно и неотвратимо, и я взрослею, догоняя тебя – своего ровесника – по возрасту, и понимаю, что значит быть женой не по паспорту, а так, как это должно быть; и нет выше награды для меня, чем лишние минуты твоего спокойного сна.
А еще я увидела его - тот самый страшный сон, с которого все и началось. Я узнала его, когда и он, в свой черед, пришел ко мне, ошибившись адресом по велению свыше, и – ты потом говорил - я никак не могла проснуться, и кричала, и всхлипывала, и не получалось вздохнуть, чтобы набрать воздуха – ты испугался, и стал гладить меня по голове, приговаривая: ну что ты, девочка, это ведь всего лишь сон, ты-то что плачешь, маленький мой, светлая моя... А я все смотрела, твоими глазами, на мутно-серую от дыма улицу уже хорошо знакомого мне города с черными провалами домов - и как по этой самой улице от меня уходит жена, взяв на руки маленького сына, уходит навсегда; а я все пытаюсь позвать ее и покаяться во всем, в чем был виноват, и даже в чем не был, но слова застревают, как пуля в перекошенном стволе; а они отодвигаются все дальше и дальше, исчезая в густом тумане, таком же, как на том перевале, на котором мы потеряли Леху. И я остаюсь - один на один с моей чертовой памятью, с болью, безнадегой и призраками в темноте и гари; и нет больше для меня ничего ни в этом мире, ни во всех прочих, ради чего бы стоило жить. Потому что ей я верил, как никому, как не верил ни друзьям, ни стране, ни оружию; и я знаю - она не может вот так просто взять и предать, а значит, в том, что они уходят, виноват я, как и во всем остальном, что мучает меня по ночам, и мне страшно, как никогда в жизни, страшно, страшно...
Я постараюсь, родной, чтобы ты больше никогда не увидел этого сна. .
|
