|
Оболенская Светлана Валериановна
Ганю моя...
- Лежу на больничной койке, поглядываю
в окно, там виднеется кромка жидких
деревьев лесопарка, слабо дымит труба
прачечной, медленно движется трактор,
прокладывающий в глубоком снегу путь
между больничными корпусами. Моя
соседка бабушка Анна Захаровна стоит
у окна, всматривается в лес и
углядывает на опушке, между деревьев,
маленькую покосившуюся избушку. Прямо
из сказки. Что за избушка? "У нас
таких нет, - говорит она, - у нас на
Украйне хаты большие, вот хотя бы и у
меня - и дом большой, и двор большой".
- Два дня назад открылась дверь,
и в кресле на колесиках в палату
въехала маленькая худенькая старушка,
сопровождаемая двумя мужчинами. Они
осторожно пересадили ее на кровать,
помогли разобрать вещи, поговорили с
доктором, почтительно попрощались и
ушли. Старушка повернулась ко мне и
сказала:
- - Ну, здравствуйте, сусiдка.
Надо нам познакомиться. Вас как зовут?
- Я назвала себя.
- - А Вас?
- - Меня - Анна.
- Сусiдка моя говорила, смешивая
родной украинский язык с русским,
порой я не понимала ее и просила
повторить. Иногда к ней приходила ее
невестка, украинка, жена одного из тех
двух мужчин, которые обращались к ней
на "Вы" и были, оказывается, ее
сыновьями, и тогда неспешный разговор
двух женщин на украинском звучал
просто как музыка. Сыновья говорили по-русски.
- На тумбочке рядом с ее
кроватью в порядке разложены мелочи, с
краю лежат очки, которые она всякий
раз заботливо укладывает в футляр, а
рядом - небольшая потрепанная книжка.
- - Что Вы читаете? - спрашиваю я
Анну Захаровну.
- - Это "Кобзарь", хотите,
Танечка, почитать? Тут и по-украински,
и по-русски.
- Анна Захаровна маленького
роста, миловидное лицо с небольшим
аккуратным носиком и серыми глазами
излучает доброту и внимание к
собеседнику - это очень редкое и очень
важное качество. Ей 83 года, а выглядит
она гораздо моложе, несмотря на
морщины. Она еле ходит: ноги двигаются
совсем плохо и быстро устают. На ней
всегда халат - ну, какая еще одежда в
больнице для старого человека, на
ногах - красивые полосатые шерстяные
чулки до колен, на голове - неизменный
платок домиком. Она снимает его только
на ночь, после того, как, став где-нибудь
в уголке, спиной ко мне, тихо прошепчет
недолгие молитвы. Рука ее, как я видела,
привычно поднималась и опускалась в
крестном знамении.
- Анна Захаровна приехала в
Москву к сыновьям издалека. Ее деревня
находится в западной части Украины, от
Жмеринки добираться до райцентра, а
оттуда еще километров 15 до деревни.
Она живет там у себя дома совсем одна -
все лето до поздней осени, а затем
сыновья приезжают за ней, и зиму она
проводит в Москве.
- - Анна Захаровна, - спрашиваю я,
- а что же, совсем в Москву не хотите
перебраться? Сыновья-то зовут?
- - Как не звать? Уговаривают. Да
что я тут делать буду? Там у меня дом,
шагну - и во дворе. У меня кухня летняя,
баня. Ступлю на порог - сверху виноград
кистями, он у меня вьется, над кухней
тоже. Огород, куричек держу, гуси были...
- - А Вы можете сами в огороде
работать?
- - Да нет уж, только так, для
видимости. Наймаю людей. Корову давно
продала. Младший мой очень зовет сюда,
вот его жена - украинка. Говорит: "Будешь
с нами по-украински болтать". А я -
нет, там у меня дом, там батькИ лежат,
муж тоже рядом с ними, куда ж я от них...
Я и то боюсь - вдруг здесь помру,
отвезут ли они меня в деревню? Танечка,
- она вдруг переходит на шепот и даже
наклоняется ко мне - а правда, что
здесь покойников палят?
- Я не сразу поняла, о чем она
спрашивает, потом кивнула. Говорю, что
если умершего кремируют, то сначала
отпевают в церкви. Можно покойника и в
земле похоронить.
- - Знаю я. Только дорого это
очень. Нет, пусть домой, в деревню
везут. У меня там все припасено, уж лет
20 собираю.
- - А что собираете-то?
- - Ой, Вы думаете, только то
приготовлено, что на меня наденут? Нет,
у нас, знаете, как хоронят? Я уж полные
две наволоки собрала...
- - И что в тех наволоках?
- - Ну, вот, - начинает она с
видимым удовольствием. - Проводить-то
придут и родственники, и вся деревня,
она у нас большая. И из других деревень
придут. Столы накроют в доме, а по
летнему времени - во дворе. Сколько
скатертей нужно! Вот они лежат в тех
наволоках. И всех гостей нужно одарить.
Станут гроб выносить. Это шесть
мужиков здоровых. Каждому надо рушник
и калач дать. Крышу от гроба шесть баб
понесут, каждой - платок и калач.
Певчие идут. Каждому мужику - рушник и
калач, бабам - платок и калач. А в
могилу опускать да закапывать? А кто
дома кухарит, поминки готовит? Всем
нужно. И платки, Танечка, не такие, как
вот сейчас у меня - простой, а
китайские, цветные. Вот все это у меня
заготовлено. А только, - смеется она, -
все время обновлять надо. Вот сюда
поехала, у меня 6 внуков и 14 правнуков,
так всем девчонкам платки привезла, из
наволочек тех достала, теперь
докупать буду.
- - Прямо как к свадьбе
готовитесь.
- - А что же? Так и есть. Праздник
последний...
- Анна Захаровна много
рассказывала о своей жизни в деревне.
В моей передаче всю свою прелесть
теряет ее певучая украинская речь,
хотя и перемежаемая русскими словами.
- Тяжелая работа и постоянное
недоедание - полжизни так прошло,
говорит она. Настоящий голод
переживали три раза - 30-е годы, 1943-й и
1947-й. Рассказывала, как в колхозы
загоняли, а "куркулей" увозили
куда-то, говорили - в Сибирь. А хлеб
отбирали у всех до зернышка, и у них
нашли и отобрали, как мать ни прятала.
Вспоминала невыносимо тяжелую работу
в колхозе "за палки", сиречь за
пустые трудодни. "И все руками,
руками вот этими".
-
- * * *
- Но не сразу рассказала она про
самое,может быть, яркое в ее жизни, но и
самое трагическое. Это было, может,и
подзабыто в долгой супружеской жизни,
в постоянной работе, в заботах о том,
как вырастить и довести до ума троих
сыновей (старший, вспоминала она с
горечью, "с шести рокiв" работать
пошел - пас двух соседских коров).
- Я все расспрашивала Анну
Захаровну, как пережила она войну.
Мать ее, рассказывала она, тогда давно
уже умерла, отец вскоре женился и
привел в дом, к четверым своим детям,
мачеху. "Ух, и злыдня ж попалась! -
говорила Анна Захаровна, - а я старшая
была. На мне вся работа и за все в
ответе. А в 42-м тиф всех косил, тут и
батькА моего Господь прибрал, и сестру
младшенькую.
- - А немцы были у вас? Много вы от
них потерпели?
- - Нет, немцiв не было, у нас
румыны стояли, это не то, что немцi, все
же полегче было. От нас и в Германию не
угоняли. И потом...
- Она почему-то еле заметно
улыбается и крестится.
- - Ну, расскажите,- прошу я.
- - Ой, Танечка, знаете, в деревне
враг - румыны стоят, а ночью партизаны
приходят. Стукнут в окошко потихоньку,
мы открываем, они заходят - из лесу,
грязные, вшивые да и голодные. Помыть
надо,накормить. Сварим картошки, в
темноте едят. У нас в доме румын не
поставили, потому что отец сказал,
будто у младшей девочки поганая
болезнь. Партизаны эти валятся
поближе к печке и как захрапят. А мы
дрожим - не дай Бог кто услышит да
заявится. Еще до рассвета они уйдут,
конечно, а заберут не хуже, чем те
румыны - яйца, сало, пару-тройку курок -
шеи свернут и в мешок. Мы уж молчим,
девчонки мои на печке лежат, только
смотрят. Я, бывало, сердилась очень, до
одного случая думала - не лучше они
румын.
- - А что за случай?
- - А вот оказалось, зря я про
партизан так думала. Румын зайдет в
дом, заберет, что ему надо, так ведь он
и с автоматом, мало что ему в голову
взбредет. А некоторые, дурные, любили
детей пугать - автомат наставят и
смеются. И говорят по-своему, а что он
себе думает - кто ж его знает. И вот
один раз, это в самом конце августа
было, сразу два случая. Партизаны мост
взорвали, а у нас за околицей румыны
нашли убитого своего солдата. Кто убил,
когда - так и не дознались, да недолго
они и старались-то узнать. Утром слышу
- по всей деревне крик, бабы голосят.
Солдаты идут, подойдут к избе, стекла
выбьют, дальше идут. Баб, дедов старых
и ребятишек гонят на скотный двор, от
нашей хаты далеко. Ну, не очень они
старались всех загнать, мы вот в
подпол спрятались, нас и не погнали.
Согнали они так людей, переводчик
ихний спрашивает: "Кто убил солдата?
Где партизаны? Последний раз
спрашиваю". Все молчат. Тогда всех в
коровник затолкали, выходы закрыли,
тащат бензин. Тут все поняли, что жечь
будут. Такой вой поднялся, что и мы в
подполе услышали. Потом слышу - два
выстрела, и тишина. Я вылезла,
поглядела в окно потихоньку, вижу -
стоят румыны кучкой, а перед ними на
коне офицер,какую-то бумагу им читает
и рукой машет - отпускайте, мол.
Коровник открыли, все как побегут по
домам, только старики еле ковыляют. Мы
вылезли, я вышла, спрашиваю, как и что.
Сказали, что румынский офицер
прискакал с приказом отменить "екзекуцию".
А потом оказалось, что это наш
партизан был, в румынскую форму
переодетый. Так партизаны нашу
деревню спасли.
- - А что за выстрелы были? Все же
убили кого-то?
- Анна Захаровна крестится и
утирает слезы кончиком платка.
- - Это румыны двух своих
застрелили - они не захотели поджигать.
Царство им небесное.
- И Анна Захаровна вдруг
заливается слезами. В этот момент
открывается дверь палаты, заглядывает
сестра: "Шведюк, на блокаду!" Анна
Захаровна утирает слезы, берет
палочку и,держась за стенку,
отправляется на уколы. Возвращается
не скоро, ложится, прикрыв глаза. Я не
решаюсь возобновить разговор.
- Но вечером, в тот невеселый
больничный час, когда все дневные дела
уже позади, а спать ложиться еще не
время, она говорит:
- - Так я Вам не договорила. А вот
вспомнила все и из головы не выходит.
- - Ой, Анна Захаровна,
расскажите. Только Вы не плачьте...
- - Вот, Танечка, почему я
заплакала-то. Каждый раз плачу, как
вспомню. Застрелили они двоих. Наши
бабы, что в коровнике заперты были, все
видели в щели. Притащили солдаты
бензину. Офицер что-то говорит по-ихнему
и указывает двоим зайти с двух концов
и запалить. Один из них Ион был, ну, по-нашему
Иван. И вот Иван опустил голову и что-то
говорит, что начальнику не нравится.
Тот как закричит! А Иван только
головой мотает - нет, не буду. Второй
молчит, рядом стоит. Тогда офицер этот
махнул рукой, и их двоих поволокли за
сарай, а там два выстрела и хлопнули.
Вернулись расстрельщики-то эти, один
весь трясется, белый, как полотно, и
вывернуло тут его. Офицер сплюнул,
выругался по-нашему, это они быстро
научились, повернулся снова команду
давать, а тут по дороге к деревне конь
прямо летит, а всадник рукой машет. Я
уж говорила. Всех и отпустили. И вот
когда бабы домой шли мимо нас, подруга
моя к окошку подошла и говорит: "Ганна,
твоего убили... За сараем лежит".
Танечка, ведь это он, Иван, нас
предупредил, что палить будут, мы с
девчонками и попрятались. Ночью я
пошла потихоньку за сарай, луна полная
была, вижу, лежат они двое, у Ивана нога
подвернута, глаза открытые. Я им глаза
закрыла, думаю - похоронить? А тут
голоса, я за сараем сховалась, смотрю -
идут солдаты, человек пять. Вырыли
могилу глубокую, завернули каждого
отдельно и положили - бережно так,
видать, что жалеют. Закопали, холмик
насыпали, молитву прочитали,
перекрестились по-нашему, они ведь
православные, румыны эти, поклонились
могиле и ушли. Я к холмику этому
прижалась, посидела немножко да и
поплелась домой. Слез тогда не было у
меня. Ужас только и страх.
- А дело-то в том, Танечка, что я
беременна была от Ивана этого. Мне 20
лет сполнилось, когда они пришли, в 41-ом.
А что я до этого видела? Работа, работа,
мачеха злая, три девчонки на мне, уже
невеститься мне пора, да о чем тут
думать - война, оккупация. В начале 42-го
тиф покатился, отец умер, мачеха ушла в
свою деревню, больше мы ее и не видели,
слава Богу.
- И вот в начале лета этот Ион
проходил мимо, а я дрова колола и
топором себе по пальцу на ноге попала,
чуть ли совсем не отрубила. Кровища
хлещет. Сестренка побежала, тряпку
принесла, замотали, а тряпка уже вся в
крови. Ион вдруг как кинулся бежать,
возвращается с бинтами. Йоду притащил,
поливает, а сам дует мне на ногу,
забинтовали, кое-как кровь
остановилась. Ион не уходит, улыбается,
за руку взял. Был он невысокий, но
ладный такой, черный, как цыган или же
молдаванин. Зубы блестят, глаза черные.
Потом ушел, а когда стемнело, вернулся,
принес нам хлеба, колбасы, сала ихнего,
нам незнакомого, сахару. Вывалил все
на стол, а в руке книжку маленькую
держит и мне показывает. На обложке
написано что-то не по-нашему, а ниже -
"Разговорник". Там еще карта
Украины была. Смотрит в книжку эту,
пальцем себе в грудь ткнул: "Ион".
Я говорю: "Иван?" Засмеялся: "Иван,
Иван. А ты?" "Ганна". Так мы и
познакомились. И вот дня не проходит,
чтоб нам не увидеться. То он просто
мимо двора идет, а я увижу и скорей на
крыльцо. С отцовой смерти или даже еще
раньше только темное да ветхое на себя
напяливала - и настроения не было, и
боялась, конечно, чтобы солдаты не
глянули. А тут вытащила из сундука
нашу украинскую кофту, знаете - без
ворота, спереди расшитую и по рукавам;
красиво очень, монисты нацепила. Ион
зайти не может, а улыбнется так, что
зубы сверкают. Потом стал и поздно
вечером приходить. Сперва все тот
разговорник в руках держал, а потом уж
книжка нам не нужна стала: и я
несколько словечек запомнила, а он еще
лучше меня запоминал. В хату зайдет,
продукты выложит, девчонкам улыбнется,
потом меня за руку тянет, пойдем, мол,
погуляем. Бывало, сядем в стог, а как
луна выйдет, передвигаемся, чтоб нас
не видать было.
- Дело молодое, сами знаете,
Танечка, как бывает. Он такой горячий
был, такой ласковый. Обнимет меня,
сначала все повторял: "Ганю моя...",
потом, видно, выучил из книжки, говорит:
"Беленькая ты у меня, сахарная",
косу просит распустить. А у меня,
правда, лицо белое-белое было, а коса
черная ниже задницы. Я косу расплету, а
он волосами моими свое лицо закроет и
целует. Разговоров между нами мало
было, а полюбила я его крепко, хотя и
страсть как боялась. А ну как узнают? А
уж узнать неминуемо было, потому как к
концу лета поняла я, что понесла. Я
плакала - от страху, конечно, что с нами
будет. А он радовался, смеялся, слезы
мои косой утирает. "Войне скоро
конец, - говорит, - уедем мы с тобой. Да
нет, я тебя раньше увезу - мне скоро
отпуск положен. Мама у меня в деревне
живет, недалеко от города Яссы. Она
тебя, как родную, примет, внук ей в
радость будет. Я ей сейчас напишу,
солдатик один домой едет, он передаст.
А сестры твои - ну, что же, хватит ты на
них поработала. Теперь пусть сами.
Правда? Поедешь?" "Ну, как не
поехать!" Надежде, сестре моей, 19
было. В деревне это уж и работница, и
невеста. Но им я ничего не говорила.
Думаю, только бы уехать, пока живот не
начал расти.
- - Иван, - говорю, - родимый мой,
только бы ребеночек здоровый родился.
И уж не здесь.
- - Не бойся, Ганю моя...
- А я с той поры стала всего
бояться. Партизаны пришли на ночлег,
спрашивают:
- - А откуда сахар у тебя?
- И смотрят так это
подозрительно.
- -Выменяла, - отвечаю - вон
младшая девка совсем худая у меня...
Захрапят они - боюсь, румыны услышат,
прибегут. Ивана-то я всегда предупрежу,
когда партизаны в доме. Вот так из огня
да в полымя. Боюсь, тошнить начнет -
соседи все поймут. Про нас ведь
некоторые догадывались. Только с
Иваном не страшно мне было. Он уже
матери письмо отправил, ждали ответа.
Как увидимся, все живот мой гладил и
ухо прикладывал. А я смеюсь - рано
слушаешь! Так мне с ним спокойно было,хорошо...
- Вот тут и пришел тот страшный
день. Как я его пережила - не знаю. Нет
больше моего Ивана... А дитя? Что с ним-то
будет, а что со мной сделают, как
узнают? И вот плакала я, плакала, но
решила, чтобы ребеночку не родиться.
Не судите Вы меня, Танечка, Господь мне
судья. Всю жизнь страшный свой грех
замаливаю. Пошла я в дальнюю деревню к
старушке одной, которая заговоры
знала и травами лечила. Она меня и
научила, что делать, отвар травяной
дала, живот помяла до боли, пошептала
надо мной. "Выкинешь, девка, -
говорит. - Ну, ничего, Бог простит".
Пришла я домой, все сделала, как она
научила, на третий день рано утром в
огороде картошку копали, живот так
схватило, что все я бросила и в баню
бегом. Надюшке говорю: "Никому ни
слова, и ко мне не заходите". Там и
пролежала весь день и всю ночь,
стонать боюсь, зубы сжала, губы
покусала. На другое утро воды нагрела,
вымылась да и в огород - картошку надо
выкопать или нет? Так и обошлось.
- В 43-м румыны из деревни ушли,
наши уже наступали. Вот как-то из
другой деревни крёстная ко мне пришла.
"У нас, - говорит, - двое раненых
мужиков вернулись, один без руки, но
мужик сильный, хороший.Может,
сладитесь? Ему жить негде, дом спалили,
а тебе всё полегче будет". Ну, там
разговоры, смотрины. В общем, приняла я
его к себе, кое-как обустроились, и в 44-м
у нас уже старший сынок родился.
Хозяин мой говорит: "Давай Иваном
назовем". У меня сердце прямо
зашлось. Я ведь мужу про Иона ничего не
сказала. Ну, время идет, заботы да
хлопоты. Война кончается, наши пришли.
- В конце мая 45-го еще
переживание мне вышло. Муж в райцентр
уехал, я одна с Ванюшкой годовалым во
дворе была. Слышу - стучат в калитку.
Открываю - стоит женщина, вся в черном,
и голова черным покрыта. Бледная,
худая. Спросила она Ганну, меня в жар
бросило. Я сразу догадалась, кто это.
"Я мать Иона, - говорит, - а это внук
мой?" -и на Ваню указывает. Я ей все
рассказала, как могла, - и про то, как
сын ее погиб, и что со мной было. Ничего
от нее не утаила. Она очень хорошая
женщина оказалась. Поплакали мы с ней
вволю, пошли туда, где сын ее похоронен
был. Я холмик-то поправляла и
цветочков, бывало, принесу. Помолились
мы с ней, и она ушла, не захотела
остаться. Да и то - как бы я мужу все
объяснила?
- Но все же на другой день я
рассказала Петру, как этих двоих убили,
и за что. "Давай, - говорю, - крест на
могилке поставим. Они нам не враги
были". Сделал он крест, покрыли его
лаком, поставили там, и стали иногда
даже и другие бабы приходить туда -
ведь те двое, может быть, деревню от
смерти спасли - дело затянулось, а тут
и конь примчался. Креста этого теперь
уж нет, не знаю, что с ним стало. А я, как
в храм иду, всегда Ивана своего
поминаю. Ой, Танечка, 9 часов!
-
- * * *
-
- Анна Захаровна, при всей своей
мягкости, почему-то проявляла большую
твердость в соблюдении больничного
режима: в 9 вечера она требовала
погасить свет и спать. И мы всегда это
выполняли, хотя ни она, ни я так рано
заснуть не могли.Так и в тот вечер
долго ворочались. - Не спите, Анна
Захаровна? - спросила я. - Да вот все
думаю: вся жизнь семейная у меня
спокойная вышла, а как вспомню Ивана -
редко приходится, ведь никто этого не
знает, сестра только,- так будто
звездочка загорается, долго не гаснет.
|
